LAst 15 ноя 2011, 19:16
IP:
Осень в Дудинке уходить не спешила, а зима не спешила приходить. Дни стояли пасмурные, но не очень холодные. Наш танкер «Эльбрус» доставил керосин из порта Клайпеда в порт Дудинку.
Впервые я побывал за полярным кругом и увидел загадочное, исполненное торжественной красоты и волшебства полярное сияние – я даже и не представлял какое это великолепное и завораживающее зрелище. Пару раз удалось даже увидеть величавых белых медведей на заснеженных огромных вечных льдинах; сановитых и степенных.
Я уже упомянул, что погода стояла благоприятная, поэтому, после выгрузки, начальство решило сгонять нас еще раз за керосином в Архангельск.
Загрузились, и опять вернулись в Дудинку. И тут, в одну ночь нагрянула настоящая зима и прибрала полярку к своим суровым рукам. Ударил мороз, выпал снег и покрыл все вокруг глубокой, пушистой шубой. Енисей парил словно чайник, выставленный на мороз. Антенны, леера и надстройка судна обильно покрылись мохнатыми, искрящимися кристаллами.
Проснувшись рано утром я вышел из спардека на палубу и остановился зачарованный свежим, искрящимся, морозным рассветом. Вдруг, прямо под ноги подкатилось что-то огненно-коричневое. Пока я соображал, что же это за зверь такой, – пушистый «клубок» поднял свою необыкновенную мордашку с парой сверкающих «угольков», и с интересом уставился на меня, помахивая пушистым хвостом-калачиком.
Из-за угла спардека вынырнул долговязый матрос Киенко:
-Здорово, маркони!*
-Привет, рогаль!**
-Это чиф принёс вчера с берега; велосипед и этого щенка. Велосипед в каюту затащил, а его на палубе оставил – поведал он мне. Я взял необыкновенно мягкую, пушистую диковинку на руки и зашагал по переходному мостику в сторону кормы, на камбуз.
Володя-повар уже вовсю крутился среди своих чумичек и кастрюль, весь лоснящийся и улыбающийся. Я попросил его угостить моего нового знакомого чем-нибудь вкусненьким. Он дал нам печёнки, которую щенок уплел в одно мгновение.
-Да-а, аппетит у тебя, брат!.. Теперь пойдём к Гарику. Узнаем, что он думает с тобой делать. Что смотришь? Он твой хозяин.
Старпом Гарик медленно остывал после вчерашнего набега на славную Дудинку.
-Эта собака северная и должна жить на улице. – Заключил он.
-Так- то оно так, да сам-то ты, вон, чуйку напялил. Жалко животное.
-Ну а если жалко – Гарик отхлебнул кофейку – забирай к себе в каюту, или отнеси на берег.
Позже, сидя в своей каюте на стуле, я глядел на щенка и чесал свою репку.
___________________________________
маркони* - радист
рогаль, рогатый** - матрос / Морской сленг /
Он сидел и тоже смотрел на меня, поворачивая мордашку с боку на бок, нетерпеливо перебирал лапками со светлыми подпалинами.
-Cначала, тебя нужно постирать, любезный.
Пока я его мыл, он успел попробовать и мыло и шампунь, и всё это ему не понравилось.
Полулёжа на койке, с торчащим из полотенца ухом. попрежнему смотрел вопросительно на меня.
-Как же назвать тебя: Бобик, Тузик, Шарик? К тебе это не подходит. Давай- ка назовём тебя Енисейкой, вырастишь – Енисеем будешь. Он чихнул, мотнул головой – на том и порешили.
-А жить будешь здесь, – я открыл дверцу под кроватью, сунул туда голову – место отличное, тепло, уютно.
С этой поры он стал жить у меня, жить-поживать, радовать команду своей незаурядной сообразительностью и необычной для собак наружностью схожей с олимпийским мишкой. Всё ему давалось легко. Перво-наперво я приучил его брать пищу только с моего разрешения; сделал и прикрепил, за прележно усвоеннй урок, медаль на его новенький ошейник. Сидеть на задних лапках, опираясь на спинку дивана, он научился за два дня. На третий день закрепил успех, без подпорки диванной спинки, прямо на палубе и получил вторую медаль. Очень полюбились ему хлебные сухарики, которые “Дюймовочка” – наш кок Володя – великолепно варганил на камбузе. У каждого нормального моряка на судне была какая-нибудь кличка, и наш кок получил прозвище за пышные формы и, при этом, порхающую (беспрецедентно-порхаующую, я бы сказал, для такой упитанности) походку. Готовил он, к слову сказать, превосходно.
Однажды, собравшись на крыле ходового мостика, мы стояли, болтали не о чем и похрустывали этими сухариками. Енисейка крутился вокруг нас, безуспешно пытаясь привлечь к себе внимание и получить лакомство, но мы увлеченные беседой, незамечали его. Он отбежал в сторонку и сел на задние лапки, тут уж мы его и заметили, тут уж он получил много сухариков, комплиментов и одобрений. После этого, артист стал извлекать пользу из своего открытия: как только ему нужно было сухариков или колбаски или просто внимания, он садился на задние лапки и сидел так, пока не получал желаемого.
Однажды ночью, на ходу, ( когда судно движется) мы с Петровичем, вторым штурманом, как обычно, стояли и болтали в кромешной темноте. Енисейка задремал, мы переместились от ветра в сторонку и через некоторое время услышали, как бедняга вдруг заскулил и заметался в темноте, потеряв нас. Я окликнул его и он запрыгал вокруг меня с неописуемой радостью.
После этого случая, стал всегда класть свою мордашку на мой башмак; если я двигался – он просыпался.
Третья его медаль была “за беззаветную преданность”. Рыбачили мы на корме, не помню уже в каком порту, на рейде, дурачились, доктор шутя замахнулся на меня. Енисейка кинулся на дока и ухватил его за штанину.
Так и повелось, кто-нибудь из команды шутя замахивался на меня и он кидался на “обидчика”, хватал его за штанину и теребил в разные стороны.
На судне, у каждого члена экипажа имеется мореходка, то есть паспорт моряка. Пёс, как член команды, обязан был тоже иметь мореходку, предъявлять её по первому требованию и, главное, нигде её не забыть и не потерять. Вот с этой формальностью нам пришлось немало потрудиться, но, как известно – вода камень точит. Усвоил и, если кто-нибудь давал ему команду:”Енисейка, мореходку”! – он падал на спину и широко растопыривал задние лапы.
Однажды моряки стояли и, как всегда, трепались всё на той же корме. Вновь прибывшая, из Туапсинской “академии” молоденькая буфетчица пришла на корму выбросить мусор в бочку. Матрос Киенко тотчас не замедлил крикнуть:”Енисейка, мореходку”! Балбес этот Киенко, что с него взять.
Побродив-походив по Европе, мы вернулись на Чёрное море. К этому времени на ошейнике Енисейки прибавилось медалей и монет. Я забыл сказать о том, что в каждом порту, в котором он бывал впервые, я продырявливал монетку страны нахождения и цеплял на его ошейник.
В Ильичёвске сводил его к ветеринару, ему сделали необходимые прививки и выдали положенные собачьи документы, благодаря чему, отпала необходимость, при нахождении в иностранных портах, прятать его в каюте от карантинных властей.
Вернулся из отпуска наш штатный капитан и привёз с собой свою овчарку по кличке Джина. За время отпуска она сильно подросла, превратившись из ушастого, толстоногого щенка в большую и красивую собаку.
Енисейка гонял её на первых порах, пока не подружились, хотя ростом был… пожалуй такой же, если вставал на задние лапы. Вот что значит, чувствовать себя хозяином на своей территории.
Прошло немного времени и он совсем осмелел по отношению к ней. Когда капитан спускался в каюткомпанию, Джина садилась на верхней площадке трапа, при этом передние лапы опускала на несколько балясин вниз, а задние оставались на площадке; наблюдала сверху-вниз за хозяином. Такая вот провакационная поза. Енисейка, в нормальном, ходячем положении и не мечтавший дотянуться, в подобной ситуации, взлетал на неё орлом, – она кубарем скатывалась по трапу вниз, а он с гордым видом (зато напугал) поднимался вверх, на ходовой мостик.
При стоянке судна в родному порту Новороссийск, побывал он и у меня дома. Утром, когда я вывел его на улицу, он впервые увидел кошку. Обрадовался и весело побежал к ней знакомиться. Кошка зашипела, ощетинилась и быстро вскарабкалась на большой тополь. Растерянно и жалобно посмотрел он на меня. Задрав голову бегал вокруг дерева, помахивая своим пушистым хвостом и жалобно скулил, непонимая, что происходит с этой симпатичной особой. Очевидно северные собаки понятия не имеют о кошках и не подозревают о том, что они, кошки, им, собакам, не товарищи.
Пришли друзья. Мы сходили в кадры по делам, я забежал на радиоцентр забрать корреспонденцию, затем решили зайти в кафе пообедать
Официантка, увидев Енисейку замахала руками:
-С собакой нельзя!
Мы стали возражать, что это, дескать, и не собака вовсе, а член экипажа, третий радист. Петрович про мореходку стал настаивать, но мы с Володей Петровича осадили, и он нехотя утихомирился. Я сказал Енисейке:
-Ап! – Он сел у двери, а мы пошли за столик. Девушка приняла заказ, принесла еду. Енисейка всё сидел у двери. Тогда она сжалилась и сказала:
-Собачка иди сюда!” – но он сидел и смотрел то на нас, то на нее. Она стала всячески звать, приглашать его, но он сидел как сидел:
-Что вы в самом деле издеваетесь над собакой? – напала официантка на нас – Позовите её. Пусть заходит.
В самом нечале весны судно отправились к берегам Новой Зеландии. Там наши рыбаки путинили (я правильно написал? путИнили, – одна буква а сколько разного смысла).
Одним словом, наши рыбаки, труженики моря, пахали океанскую ниву, зарабатывали рыбо-доллары для необъятной страны советов, а нас послали доставить им бункер и снабжение. Переход от Ильичёвска до столицы Новой Зеландии – Веллингтон составлял сорок пять суток. Енисейка мужал, прикипал к команде, – я всё крепче привязывался к нему. Он становился все более самостоятельным, уже не отдыхал перед ночной вахтой у меня в каюте, а бегал по палубе, на ходовом мостике, а нагулявшись вдоволь, протискивался в радиорубку (я оставлял для него дверь полуоткрытой). Там, в радиорубке, он кимАрил пока его чуткое ухо не улавливало мои шаги. Радостно и нетерпеливо встречал меня у двери. Обычно я гладил его по голове, ушам, ласково теребил его мордашку:“Ну что, Енисейка, как дела? Что новенького? В “Багдаде” всё спокойно?” – садился в кресло, включал приемники, передатчик – “что там на мостике, чай готов? Щас подожди, пугнём любимый город и пойдем второго проведаем…т-а-к кормилец имеет для нас…дпр (диспетчерская корреспонденция), мсг, рдо (служебные и частные радиограммы)…всё, очередь заколотил, пойдём на мостик чайку фыркнем”.
В то время, как я с ним беседовал, Енисейка выказывал всяческие свои эмоции: мотал головой, перебирал лапками, то ложил мордочку на палубу, то задирал ее высоко, шевелил ноздрями, пытаясь изобразить нечто вроде улыбки.
Я говорил об этом с нашим доктором, но эскулап смеясь надо мной внушал, что Павлов давно доказал – у собак нет ни эмоций ни разума – только инстинкты.
Однажды я не выдержал и прямо ему возразил: “Сам ты коновал со своим Павловым, а эмоции, а тем более разум, у Енисейки есть.” Док, конечно мог бы обидеться, но мы всегда спорили без зла.
Где бы мы не собирались на посиделки – мой неразлучный пёс всегда был с нами и чётко предупреждал, если кто-нибудь приближался к двери (особое чутьё у него было на комиссара). Так что мы всегда успевали спрятать закуску и “причину” нашей посиделки.
Благополучно пройдя Средиземное, Красное и часть Индийского океана, запросили “добро” у пароходства остановиться на пару часов у архипелага Чагос для ремонта вспомогательного двигателя.
Пользуясь случаем, забросили удочки, спустили штормтрап и бултыхались на поверхности океанской глади. Енисейка бегал вдоль борта, скулил и все порывался прыгнуть мне на выручку, но голос северных предков, врожденное недоверие к воде и мои окрики, не позволяли ему сигануть с борта.
Время летело ни быстро ни медленно, в работе и повседневных заботах судно двигалось вперед приближаясь к Австралии. Погода стояла чудесная, океан был спокоен, порой шли как по тихому болоту.
Енисейка каждый день выкидывал какой-нибудь новый “фокус” ничто не предвещало беды, но судьба уже занесла над нами свой неумолимый жестокий скипетр.
Это случилось на траверзе Эсперансе, города на южном побережье Австралии (по иронии судьбы – “Надежда”). В этот вечер, как обычно, я отдыхал перед ночной вахтой. Енисейка не пошел, как всегда на мостик, а лег на половичке у моей кровати. Я уже хорошо задремал, когда вдруг неожиданно меня разбудили странные резкие звуки. Быстро включил свет и увидел жуткую картину; какая-то неведомая сила подбрасывала мою бедную собаку и швыряла по каюте от одной переборки к другой, при этом у него было обильное слюноотделение и все-такое прочее. Пока я лихорадочно соображал, что-же предпринять, он неожиданно успокоился и лежал обессиленный, тяжело дыша.
Я тут же позвонил доктору, он быстренько пришёл, но не успокоить ни, тем более помочь ничем не смог.
-Ты ведь знаешь, вообще-то я онколог, а с собаками дела вообще никогда не имел – сказал док.
-Ну так сделай то, что обычно людям делаешь в таком случае. – Попросил я его.
-У людей такого не бывает. – Ответил он.
Я дал Енисейке воды; нужно было идти на вахту. В течение вахты несколько раз спускался проведать его, он лежал и виновато смотрел мне в глаза.
Днем приступы повторились. На ужине в каюткомпании док подсел ко мне и стал намекать, что с собакой нужно “что-то решать”. Я на отрез отказал ему и умолял сделать все возможное. Док развёл руками:
-Пойми меня, маркони, я ничем не могу ему помочь. – положил он руку на мое плечо.
-Дай время, док, он выкарабкается, уверяю тебя, он обязательно выкарабкается – настаивал я.
-Ну хорошо, подождём. – заключил он. После ужина я вывел Енисейку на шлюпочную палубу. Он погулял, нашёл укромное место под шлюпкой и не захотел его покидать. Я принес свою куртку, мягкую байковую рубашку и сделал ему уютное гнёздышко. Время шло. Положение не улучшалось. Мы с коком-Володей отварили рис, сделали наваристый бульон.
Енисейка не захотел ни бульон, ни любимой печенки, ни сухариков. Когда я попытался принудить его к бульону, он с такой укоризной посмотрел на меня, что я оставил эту затею.
В тот день, обед в каюткомпании прошёл скомканно, быстро, все сидели и сосредоточенно смотрели в свои тарелки. Над столом висела гнетущая тишина.
Тяжелое предчувствие сдавило мою грудь. Все быстро разошлись. Капитан с доктором подсели ко мне. Немало побродили мы по белому свету с дядей Ваней (так мы называли между собой нашего капитана). Нас связывали долгие дружеские отношения.
-Сегодня ему ещё хуже, – нарушил молчание дядя Ваня – он уже никого не узнаёт и не подпускает. Мы не знаем что у него за болезнь. У меня команда, мы в океане, пойми меня правильно, маркони.
Я знал, что он говорит со мной ни как капитан, а как близкий человек. Молчание затянулось.
-Когда? – выдавил я наконец.
-Сейчас.
У доктора в лазарете, на такой случай, нет ни каких усыпляющих уколов.
Комиссар выдал спортивную винтовку. Боцман выделил кусок новой парусины и дал тяжёлую запасную скобу от якорной цепи (таков морской обычай).
На Володю – кума, выпала тяжелейшая обязанность. Путь от каюткомпании до шлюпки, под котрой лежал мой Енисейка был невыносимо тяжелым и мучительным. Вспомнилось искрящееся морозное утро, его первые успехи, неописуемые радость и восторг с которыми он встречал меня у трапа, когда я, припозднившись, возвращался из увольнения. Вспомнилось, как он приболел однажды, при стоянке в Одессе, но тогда всё обошлось, ветеринар сказал, что ему нельзя давать трубчатые куриные кости: “Он жи ещё дитё” предупредил старый еврей, дал розовых таблеток и посоветовал кормить пару дней рисовым отваром. Наверняка и сейчас он помог бы нам, этот старый, мудрый ветеринар. Поднявшись на шлюпочную палубу, я остановился:
-Эх коновал, коновал как бы я хотел сейчас, чтобы вы с твоим коллегой Павловым были правы насчет отсутствия эмоций.
Пес неуклюже сел на задние лапы. Медленно поднял голову. Усталый, измученный взгляд был спокоен и невыносимо выразителен. То ли я так подумал, то ли действительно прочел на дне умных, преданных глаз:”Пора”. Что-то оборвалось и повисло в груди, застряло в глазах, я отвел их в сторону.
Справа , где-то далеко, невидимый остров Тасмания, слева – Австралия.
Порыв ветра резко рванул край шлюпочного брезента. Белые барашки побежали по изумрудной глади Басового Пролива. Одинокая чайка, жалобно вскрикнув, застыла над салингом мачты.
Кое-как, непослушными пальцами, пристегнул ошейник, ещё более потяжелевший. В последний раз погладил его умную, поникшую голову. Некогда пышная, атласная шерсть слиплась и торчала клочьями. Как он измучился за эти дни!
Выпрямившись, неглядя сунул поводок в руку Володе, и быстро исчез в надстройке. Плотно прикрыв дверь и задраив наглухо иллюминатор, опустился на стул. Уронил руки на колени, и долго сидел, уткнувшись в одну точку невидящим взглядом.
В тот момент, когда подумал, что всё уже кончено, моё ухо уловило приглушённый сухой щелчок. Ещё один. Бедный Енисейка! Бедный Володя!
Выражение – слёзы текут ручьём, для меня всегда имело преувеличенный смысл, теперь я знаю, что это не так. Плакать совсем не хотелось. Просто слёзы появлялись сами собой и текли горячими струйками по щекам, падали одна за другой, разбиваясь о зыбкую палубу мелкими блестящими шариками бисера.
***