• Advertisement

О разном...

Свободные темы. Если есть что сказать.

Модераторы: SergeyOdessa, porollo

О разном...

Сообщение LAst 04 окт 2011, 00:11
IP:

Капитан на общесудовом собрани “носит в зубах” матроса Боровика за разгильдяйство и халатность при несении вахтенной службы.
Приятель Боровика, матрос Киенко, своими репликами пытается как-то защитить друга.
Капитан оставляет Боровика и набрасывается на заступника:
-А ты, Киенко молчи! Ты в Находке вообще пьяный на вахте стоял!
-Я в Находке на вахте не стоял! - огрызается Киенко - Я ездил с женой разводиться!
-Ну, тогда во Владивостоке!
-Во Владивостоке я тоже не стоял, я медкомиссию проходил!
-Ну все равно когода-то стоял! Так что молчи, а то хуже будет!

***
Начальник всегда прав!
Аватара пользователя
LAst
 
Сообщения: 38
Зарегистрирован: 26 авг 2011, 20:03

Advertisement

"Изюминка"

Сообщение LAst 06 окт 2011, 00:13
IP:

Каждый проход через Суэцкий канал
имеет свою изюминку.

Однажды, дело было зимой, погода стояла ненастная, поэтому арабам-швартовщикам было позволено приготовить свою еду не на корме, как всегда, а в районе курилки.
Время близилось к обеду. Аборигены принялись священнодействовать. Дружно копошась в склянках и жестянках, они вдохновенно варганили свою несложную еду. Пароход погрузился не совсем в аромат, но скажем, вполне сносный запах, терпеть можно.
Судно медленно двигалось по каналу. Жизнь на борту шла, как ей и положено: тихо, спокойно, каждый занимался своим будничным делом. Ничто не предвещало шумных и неожиданный потрясений.
Бедуины-кудесники приступили к “гвоздю программы”, открыв свою заветную жестянку в которой, как оказалось, и была эта изюминка в виде рыбы специального приготовления. То, что вырвалось из этой жестянки в окружающую среду, скажу вам, действительно было спец; к запаху “это” не имело никакого отношения и с ним рядом никогда не лежало, а если сказать, что это была ошеломляющая вонь – значит вообще ничего не сказать.
Когда всепроникающая гремучая смесь стремительно достигла ходового мостика, – там было на что посмотреть. Лично я вылетел из радиорубки на крыло мостика как пробка из шампанского. Если бы не свежий встречный ветерок, кто знает, может быть и на мачту залетел. Матрос, стоявший на руле, завертел головой так, что уши его напомнили мне ветряную мельницу, а Петро, второй штурман, от неожиданности чуть не разбил головой висящую над штурманским столом лампу; схватившись за темечко, с чувством прогудел свое универсальное:”Кизя-я-я-к!” – вложив в него всё на что была способна лихая запорожская душа.
Чиф, в мгновение ока, взвился как буревестник в ущелье, крикнул чтот-то на своём родном грузинском и камнем сорвался вниз, откуда через минуту на корму выпорхнула стайка недоуменных гурманов со своей жуткой жестянкой – изощренным оружием массового поражения.
Моряки выскакивали из помещений с лицами, не столь недоуменными и вопросительными, сколь ошалелыми и потрясенными, озираясь по сторонам, невольно искали взглядом джина, чудища выпорхнувшего из своей поганой преисподни с коварной целью – погубить все живое.
Славный был переполох; и только араб-лоцман, с животом пеструхи и черным бубликом на голове, был спокоен и невозмутим как морда корабля пустыни.
Впрочем, ветер и сквозняки все же сделали свое дело, потихоньку страсти улеглись, все успокоились, но экзотические и непостижимые “неверному” нюху последствия папирусно-пирамидального яства еще долго витали в закоулках, именуемых очкурами, пострадавшего от этого дьявольского торнадо, судна.
Аватара пользователя
LAst
 
Сообщения: 38
Зарегистрирован: 26 авг 2011, 20:03

ЮНОСТЬ

Сообщение LAst 12 окт 2011, 18:19
IP:

~~&~~
Нда. Вот так живешь и не знаешь, где тебе кирпич на голову упадет, или мысль какя-нибудь неожиданная, или потребность странная, скажем, марки коллекционировать, или трусцой бегать, или еще хуже, потребность литературного творчества – сливать на бумагу с кончика пера ажурные воспоминания, картинки прошлого и настоящего, неисчислимые случайности человеческой жизни из плодовитой и противоречивой корзинки бытия, нанизывая эти корявые бусинки на непослушную нитку сюжета.
Жил, себе, человек, поживал, не трогал перо, не пачкал бумагу, потому как и на ум не приходило, и куражу не было, а уж ленивый к этому занятию – спасу нет, каких свет белый не видел. А между тем, хворь эта, писчая, подкрадывается нежданно-негаданно, как-то исподтишка. Вот ни с того, ни с сего; может микроб какой или заражение. Просто-напросто зуд творческий на ровном месте. Творческий то он творческий, только употреблять и произносить вслух слово “литературный”, я побоюсь, и даже не назову “это” олитературиванием, скорее всего “это” можно назвать “окололитературиванием” и то с большой натяжкой и исключительно из сострадания к автору и к его тяжкому наследию школьного прошлого по русскому языку и литературе.
Но ближе к телу, как говорил мусье Мопасан устами великого комбинатора.
Вот вам предисловие; набрётесь терпения – получите рассказ; пожалуй это будет рассказ.
~~&~~
Юность
Друзьям, выпускникам Находкинской Мореходной Школы посвящаю.

Прошлое притягивает нас своей
определенностью и законченностью
Будущее влечет надеждой и неизвестностью.

Общество, обстоятельства, люди и вихрь действительности еще не успели похитить у нее нежное соцветие чувств, благородную чистоту совести и беззаветную веру в честность, порядочность, справедливость. Мягкая, пушистая, желторотая юность: глупая и вместе с тем ужасно умная, доверчивая и в то же время жутко самонадеянная, порой беззаботная, но всегда целеустремлённая, легко ранимая юность; вот она и прошла с долгожданным и вместе с тем неожиданным окончанием мореходки. Прошла, как звонкая торопливая весна, как легкомысленная блондинка в легких одеждах, одарив счастливой улыбкой, обольстив самопознанием, обласкав чарующим ароматом загадки, шелестом тайн, легким бризом надежд и ожиданий. Буйно-цветущая, солнечно-зайчиковая пора, казавшаяся вечной и нескончаемой, вдруг встрепенулась, осмотрелась, и открыла непреложную истину – всему есть время и место под этим ласковым солнышком.
Ветер надежд и ожиданий в тугих парусах юности сменился мятежным порывом поиска и увлек их в мир стремительных исканий, мимолетных разочарований и восторженных открытий.
Заботливые наставники славной “академии”(попросту –“шмоньки”), смахнув прощальную слезу, сунули в желтые клювики курсантов, честно заработанные, корочки морских волков и выплеснули их из купели славной “бурсы” в объятия флота. По этому знаменательному случаю граждане-родители Адмгородка, для которых мореходка была (возможно и поныне есть), как прыщ на том месте, где спина плавно переходит в другое название, вздохнули радостно и облегчённо; окрестные розовощёкие девицы томно вторили им губко-бантиковыми вздохами тайного сожаления. “Ад городок” оглушила внезапная тишина и спокойствие.
Весенний город благоухал уже почти по-летнему. На пригорке, рядом с Площадью, под теплым дыханием солнца, трепетали лепестками то ли петунии, то ли фиалки, эти хрупкие мотыльки, в которых есть нечто нежное, упоительное, как любовь.
Дом Культуры Моряков погружался в молоденькую листву тополей, легкий ветерок игриво кокетничал с занавесками в открытых настеж окнах Тихоокеанской. Падь Ободная, Находка и Волна сбросили белоснежный дурман немногочисленных двориков-садов и зазеленели своей целомудренной, лакированной зеленью.
Прощальный вечер Мишка провел с Наташей; побродили по городу, сходили в кино. Они познакомились на вечере, которые часто устраивались в мореходке. Их отношения были чисты, как снег, еще не успевший упасть на грешную землю; их сердца еще не вышли из младенческого состояния, из того дивного дара сдержанности, который присущ юности. Проводив девушку домой Мишка спешил по темной, пустынной улице в мореходку за своим чемоданом.
Корпуса мореходки встретили его угрюмыми, темными окнами и монастырской тишиной; лишь корпус первой роты матросов светился окнами родной 102-й группы.
В опустевшем кубрике царил непривычный беспорядок. Повсюду были разбросаны помятые бумажки, конспекты и всякий-разный мелкий мусор. Старые носки пана Потоцкого валялись, впрочем как всегда, около его тумбочки. На переборке небрежно болтался, забытый каким-то балбесом выдубленный гюйс, наводя грусть своей бесформенностью. В проходе между рундуков в гордом одиночестве застыла косолапая пара огромных стоптанных “гадов”*. Еще вчера лихо заломленная на чьей-то вихрастой макушке мича** с неуставным крабом вместо уставного “плевка,”*** понуро зажурилась на ручке дверцы; забытая, одинокая и осиротевшая.
Все в кубрике говорило об химерическом торнадо, о том, что жизнь и душа улетели от него вместе с лихим апокрифическим табуном вздыбленных жеребцов.
Мишка стоял у мертвых развалин, и странное, тоскливое чувство наполняло его сердце. Робкая тишина пришла и застыла в грустном ожидании прихода очередного всплеска новой волны.
Чемодан сиротливо угнездился посередине кубрика и, казалось, уже совсем отчаялся вновь увидеть своего блудного хозяина. До отхода поезда оставалось совсем мало времени. Окинув прощальным взглядом ставшее родным гнездо, вздохнул, щелкнул выключателем и вихрем сорвался по трапу вниз.
На счастье автобус уже стоял на остановке. Мишка влетел в него сломя голову, чуть было не выронив впопыхах чемод.
-Осторожней курсантик! Шею не сломай! – Одинокая кондукторша, здоровье которой било через край, а высокая, задорная грудь была – воплощенная стремительность эсминца, весело смотрела на него шутливо-насмешливыми глазами:
-Куда так спешишь, молодой-интересный?
-На поезд.
-Успеешь, не боись! А что ж так поздно? Я ваших еще прошлыми рейсами всех отвезла.
Мишка машинально глянул на номер билета и слегка опешил – шестизначный номер состоял из одних восьмерок.
-Да так,..задержался.
-Поня-я-тно…
Автобус быстро домчал его до Тихоокеанской. До отхода поезда оставалось еще несколько минут. Хозяйка пустого салона на прощанье подарила ему свою светлую, веселую улыбку:
-Счастливого плавания, цыганок!
-Спасибо! – крикнул он находу и побежал искать свой вагон, в котором друзья-курсанты, наверняка, уже начали волноваться.
__________________________________
гады* - рабочие ботинки
мича** - мичманка
плевок***- кокарда на курсантской мичманке.

/это еще только начало.../
Аватара пользователя
LAst
 
Сообщения: 38
Зарегистрирован: 26 авг 2011, 20:03

Продолжаю...

Сообщение LAst 13 окт 2011, 17:37
IP:

Во Владивостоке дяди-кадровики с широкими золотыми нашивками рассовали дружную курсантскую семейку по судам и подменным экипажам, а судьба раскидала молодые саженцы по параллелям и меридианам, где все идет в соответствии с превратностями флота, причудами командиров и начальников, где труд, работа – дело настоящих мужчин. Флот принял их в свои объятия и стал учить вещам о которых и не подозревают лентяи и бездельники, люди равнодушные к романтике.
Мишке с “большим” пароходом сразу не повезло. Когда через месяц он опять пришёл в кадры, его инспектор, товарищ Cереда, кинул на него быстрый взгляд и полез в картотеку:
-Так-так, где ты тут у меня…ага…подменный экипаж номер двадцать пять…
-Да нет, на «Гамове».
-Где-где? – голова инспектора застыла между картотекой и открытой дверцей шкафа.
-На «Гамове».
-А что это такое? – спрсил кадровик, недоверчиво-странно глядя на Мишку.
-Морскрй буксир, бывший «Сталинец»
-А как ты туда попал?
-Пацаны сказали, что нужно перейти через виадук и спустится к двухэтажному зданию. Я спустился. Там спросили кто меня послал, я сказал что вы, и отдал им направление.
-Я тебя туда не посылал! – инспектор вскинул ладонь – нужно было пойти в трансфлот, а не в управление порта. – ладонь примостилась под острым подбородком, зафиксировав на секунду шустрое лицо.
-Так тебе что там…и деньги платят?
-Получку уже получил.
Середа ещё некоторое время смотрел на Мишку, как на новые ворота:
-Так, так, так…ну тогда работай! Работай, у меня пока парохода нет. - Развел он руками - Заскочи через две-три недельки, когда начнется сезон отпусков; вот тогда я подберу тебе славный пароходик - обещаю!
На борту его встретили два неразлучных товарища, кочегар Кузьмич и машинист Лось (фамилия такая – Лосев) – орлы флотоводцы, тождественные лица которых поэт описал бы всего лишь одним словом – “загул”. Морские волки популярно объяснили недоуменному юному моряку, что Портофлот и Пароходство, хоть и в одной куче, но суть разные организации, и что дядя кадровик-портовик, используя подвернувшийся случай, воткнул его сюда, на буксир, по образному выражению Кузмича, – “на шАру”, а Вахтанг, студент-заочник Дальрыбвтуза и Мишкин новый друг, с очень непролетарской фамилией Лордкипанидзе, изрек свое философское озарение:
-Так вот где собака сидел! – и резонно добавил -Тибе положен каникуларный отпуск, аплачиный, исползуй случай, вазмы адын там, а другой вазмы здэс. Буксир доставлял баржи с песком из бухты Волчанец на мыс Чуркина мимо острова Скриплёва, Аскольд, и огромных скал с названием Пять Пальцев. Достаточно один раз увидеть эти восхитительные места, чтобы полюбить их навсегда.

Отшумели весенние ливневые дожди. Лето было чарующим, пахнущее морем, свежей рыбой, морской травой и водорослями; окрашенное голубым цветом волн, белизной барашков, медно-золотистым сиянием восходов и розовым отблеском закатов – излюбленными цветами Айвазовского. Одним словом, щемящее, дурманящее тихоокеанское лето. Новые друзья, новые впечатления, вечерние посиделки моряков на свеже-выдраенной деревянной палубе, и красочные, местами сочные, рассказы “еще тех моряков,” начиненные настоящими матросскими выражениями, придавали Мишкиной свободе, свободе от школы, “бурсы”, учителей и родительской опеки, особую прелесть и неповторимость.
Друзья-курсанты, из дальних странствий возвратясь, приносили с собой на “Пирожковую площадь”, в “Льдинку” или на “Антресоли,” (излюбленные места встреч) яркие рассказы о круизах на “пассажирах”, где они – счастливчики – работали; о рейсах на Камчатку, в полярку, о чукчах, белых медведях, выгрузках и самовыгрузках, выдуманных и полувыдуманных похождениях с пикантными амурными лампасами. Мишка слушал их, растопырив уши, и широко разинув рот.
То были дни, когда солнце сияет как правда, жизнь искрится как хрусталь, наполненный шампанским, а душа, сбросив все оковы и исполнившись трепетного вдохновения приступает к разгадкам новых тайн.
Совсем недавно ушли в прошлое знаменитые пароходы, “Шилка”, “Алдан”, “Сакко”, “Ванцетти”, “Ока” и многие другие челночные и караванные трудяги флота о которых написаны стихи и сложены песни и которые могли бы многое рассказать, если бы умели говорить. Легендарный двухтрубный красавец-ледокол “Адмирал Лазарев”устроился удобно на приколе: склонившись левым бортом, прижался скулой к береговой кромке Русского Острова, являя собой грустную картину забвения. Благородная меланхолия исходила от его, некогда переполненных энергией и мощью, высоких стройных труб. Пустые глазницы якорных клюзов смотрели на проходившие по фарватеру новенькие, сверкающие белоснежной белизной заносчивые лайнеры снисходительно-добродушно, не скрывая, при этом, едва заметных потёков ржавых слёз.
Последние романтические отблески: величавые “либертосы”, неуклюжие, но выносливые и уютные “фины”, неприхотливые “поляки” всё еще бороздили моря и океаны озаряя поколение переходного периода эпохи морских тружеников.
Последний раз редактировалось LAst 18 окт 2011, 18:27, всего редактировалось 1 раз.
Аватара пользователя
LAst
 
Сообщения: 38
Зарегистрирован: 26 авг 2011, 20:03

Далее

Сообщение LAst 17 окт 2011, 18:17
IP:

Почти всё лето Мишка работал в составе славного экипажа под командованием капитана со странной фамилией Пимпа, вторым помощником, с ещё более странной фамилией Трэмба, и старпомом с обычной фамилией Вареник.
Мастер* был свиду суров и неразговорчив, но мужик добрый и мягкий. У него были крупные, свидетельствующие о твердом, но добром нраве черты лица, нос с горбинкой, губы пухлые; густые, совсем седые волосы гладко зачесаны назад.
Трэмба низкорослый, но широк в плечах, коренаст и жилистый. Волнистые с проседью волосы, широкий упрямый лоб, выразительно вылепленный массивный нос, слегка лукавые, но добрые глаза свидетельствовали о том, что это был простой добродушный малый; заядлый рыбак и большой любитель поспать. Эти две страсти соперничали в нем как свекровь с невесткой и порой неясно было какая из них главнее. Спал он везде, где только можно было приклонить голову; будь то день или ночь. Обычно, как только выходили из бухты, и пройдя остров Скрыплева ложились на курс уже в Уссурийском заливе, он кОйлался** на диванчике, и, позевывая произносил свое сакраментальное:
-Миха, Вахтанг, когда выйдем на траверз Аскольда, – толкните меня: там прикинем хвост к бороде, кинем яшку, станем где-то и порыбачим как-то. – Моментально отключался и, уронив голову на свернутую конвертиком чуйку,*** присоединял густой храп своего солидного носа к поскрипыванию старенького деревянного штурвала.
Треэмба, конечно, сказал не хвост; когда я доверил эту историю бумаге, (для “просто так”) я оствил ее первозданной, но потом подумал, что у меня может быть читатель, (каюсь в этом своем мимолетном тщеславии) а читатель бывает юн и, следовательно, уязвим, поэтому в ущерб достоверности решил вложить в уста Трэмбы слово более менее приличное.
Вареник был нескладен и мешковат, с утиной походкой, которую даровал ему большой обвислый живот. Изрядно лысоват, лицо сероватое и морщинистое с обвислыми щеками, крючковатый тонкий нос и клювообразный рот заставляли вспомнить о поющем петухе. Это был нерасторопный и неприглядный увалень, но настолько щепетилен, скрупулезен и исполнителен, что было очень странно и непонятно – как же это он умудрился попасть в штрафники; то ли созвездие у него такое, то ли судьба, то ли закон Мурфи, который сродни закону падающего бутерброда, – кто знает, только на Мишку эта напасть тоже закидывала свою мохнатую лапу в те ненастные дни, когда ему выпадала вахта с чифом.
Впервые, эта варениковская аномалия проявила себя всем своим необузданным естеством в элементарной житейской рутине, о которой здесь уместно будет упомянуть. Вы, терпеливый мой читатель, не простите мне, если я утаю от вас эту вершину, апофеоз, этот гений человеческой находчивости, о которой кто-то сказал:“голь на выдумки хитра.” Все гениальное просто, гласит народная мудрость, и поэтому не нужно многих слов, чтобы его описать. Гений никогда не стремится в чащу, в дебри, в непролазную даль. Чтобы творить свой неувядающий шедевр, он берет то, что на поверхности, то, что общедоступно, то, что прямо под рукой. Наш гений берет крючочек или, еще проще – гвоздь, вгоняет его в переборку в самом общественном, самом посещаемом и самом необходимом человеческой природе помещении. Аккуратно нарезает квадратиками плоды такого же гения, воплощенные на бумаге с названиями “Правда”, “Известия”, на худой конец, “Водный транспорт” и нанизывает их на этот гвоздик или крючочек. Вот что делает наш гений!
______________________________________________________
мастер* – капитан
койлать** – укладывать швартовые концы (и вообще канаты) кольцами в, так называемую, бухту
чуйка*** – ватная куртка, фуфайка
машка**** – швабра
фуфЫрь***** – выпивка, бутылка; из словаря Кузмича

И, когда внимательно прочитанные, заботливо размятые, I'M SPAMER- помеченные мысли и портреты вдохновителей и организаторов всех побед, – и иже с ними, – набиваются в корзинку или в банальное ведро, как говорится, под завязку – их нужно отпустить на свободу; на берегу в мусорные баки, а на судне, когда оно на ходу, – за борт.
Если вы думаете, что это так же просто, как и гениально, то вы пребываете точно в таком же глубоком заблуждении, в каком пребывал и наш дебютант.
Мероприятие это не называлось бы столь поэтично “выпускать голубей”, если бы все было просто, уверяю вас. Прежде чем выпускать сизарей в полет, необходимо проделать ряд несложных, но очень важных вычислений: определить куда и откуда дует ветер, где выбрать позицию: справа, слева или прямо по корме и, наконец, как низко нужно опустить лукошко, и только после этого стартовать. Обычно это делалось в конце вахты. Первая, выпущенная Мишкой стая, вопреки логике и ожиданиям, и вместо того чтобы, помахав на прощание крыльями скрыться вдали за кормой, вспорхнула вверх, и, покружив-подумав, устремилась на надстройку, стала шнырять и прятаться по очкурам, завихряться и проворно исчезать в каютах через открытые иллюминаторы.
Товарищ Вареник шлепнул себя по лбу ладошкой, как это делают маститые театральные критики, и долго голосил на ходовом мостике свою раздольную песнь песней, в которой соответствующими нормам литературы были лишь восклицательный знак и другие знаки препинания. В его иеремиаде хватило места всем: и Мишке, и морским учебным заведениям, “которые учат всему чему угодно, только не тому чему нужно”.
Команда выгребала нерукотворное народное творчество из самых неподходящих мест и тоже не молчала и как могла так и донимала героя по поводу и без повода.
Другая оказия незамедлила себя ждать, и опять-таки, связанная с этим санитарно-общественным насестом с непоэтичным названием – гальюн; того самого места, где философы, поэты, ответственные работники и звезды-балерины, в схожих предлагаемых обстоятельствах и в незамысловатых мизансценах творят одинаково.
Именно с этим кладезем мутных неожиданностей, с этим центром коммунального мироздания, имеющим еще более непоэтичное название – унитаз и приключилась эта вторая совсем не смешная оказия, именуемая происшествием.
Так уж вышло, что самая экстравагантная особенность упомянутого чудища – особенность забиваться, причем забиваться всегда в самый неподходящий момент.
Вахта заканчивалась в восемь утра, а в восемь сорок уходил автобус в сторону романтических приключений, а может быть даже и пламенной любви, куда Мишка уже устремил свои помыслы, весь сверкая приятной своей наружностью: наглаженными брюками, начищенными “корятами”, (что, как не трудно догадаться, означает – туфли) благоухая “Шипром” и поражая наповал аккуратным прямым пробором смолистой шевелюры. Когда до конца вахты оставалось всего лишь минут тридцать – прибежал запыхавшийся Пимпа и бросил, буквально швырнул в это чистое как добродетель и прозрачное как намек утро, неуместную в конце вахты и потому пошлую, солдафонскую фразу: “Гальюн забился, сделайте ему клизму!”
Дурные предчувствия нас почти никогда не обманывают. И хоть Мишка этого еще не осознавал, – он смутно почувствовал в своем сознании какое-то неясное шевеление этого самого предчувствия.
Вахтанг спустился на беседке за борт, вставил шланг пожарной магистрали в выходной шпигат, забил ветошью пустОты вокруг пресловутой пожарной пипки и уперся в нее всей своей широкой грудью. Наш ассистент, по указанию специалиста-Вареника, аккуратно положил на унитаз большой кусок толстой фанеры и придавил его сверху машкой,****выбранной по принципу длинны ее ручки, предусмотрительно отстранившись от непредсказуемого пациента на расстояние, сколь позволяла машкина деревяшка.
Оракул по части клизм, Вареник, дал команду Кузмичу в машину – “прибавлять давление постепенно, осторожно”. Но старый кочегар (жертва полярной зимовки) дал это давление от души, на всю катушку: и ведь наверняка при этом прищурил свой хитрый глаз, челюскинец прособаченный!
Шланг пыжился, пыжился, и в конце-концов выдал тоже на всю катушку; мощная струя пригвоздила фанеру с "машкой" к подволоку и рассыпалась пошлым зонтиком, осыпав несметным созвездием лохмотьев и обрывков “млечного пути” элегантного как рояль Мишку. Сорвавшись с места словно пушка обреченного фрегата, он сбил подвернувшегося грузного старпома навзничь:
-Кой черт занес меня на эту галеру! Гори она синим огнем вместе с вашим дурацким насестом! Ну Кузмич! Ну хрен светозарный! Это за всю мою доброту и щедрость! – три чирья тебе в бороду! Подожди, ещё приспичит твоя голова садовая! Попросишь еще на фуфЫрь!***** Дудки-с!
Чиф, ошарашенный сидел на палубе, а Мишка, разъяренный не на шутку, будто потерявший управление шмель, метался из стороны в сторону, ревел над старпомом увертюру из “Женитьбы Фигаро” в ее финальной кульминации, которая затем, в душевой, перешла в крещендо Россини, куда он вложил свои самые лучшие и самые щедрые эпитеты. Там были и ненавистные “голуби,” и гальюн, и унитаз, и дурацкий пароход и вообще…”все дурацкое” и…”ни одной ноги его больше здесь не будет, никогда”…
Поездка, конечно, сорвалась, но время все лечит, а опыт проливает свой печальный свет на окружающий нас мир и меняет его восприятие. Стяжав славу высочайшего класса специалиста по клизмам, Мишка успокоился тем, что чиф не стал более выпускать его на подмостки голубятни, благодаря чему, бурные Мишкины премьеры перешли в легкий мажорный ноктюрн непритязательных судовых будней.
Аватара пользователя
LAst
 
Сообщения: 38
Зарегистрирован: 26 авг 2011, 20:03

Наступают перемены...

Сообщение LAst 18 окт 2011, 18:30
IP:

В конце лета и на Мишкину улицу пришел праздник. Срочно вызвали в кадры. Товарищ Середа был весь в запарке с отпускниками, сказал что Мишке открыли визу и с порога погнал фотографироваться на паспорт. Всё быстро закрутилось-завертелось и к вечеру, с последним катером, питомец флота прибыл на борт огромного, почти новенького красавца хиросимской постройки с белоснежной, словно лебедь, надстройкой на черном смокинге, выполненного в классических линиях корпуса.
Мишка не верил своим глазам, ему хотелось ущипнуть себя за нос. Вспомнилось: как в начале лета, они подошли на “Гамове” к морвокзалу и пришвартовались по корме точного такого же красавца. Задрав голову, с завистью смотрел на упоительные линии недосягаемого даже в мечтах, новенького лайнера.
Кузьмич, до этого живописно рассказывающий о полярных зимовках, в которых ему в свое время пришлось участвовать, на “Шилке”, (на той еще, разумеется, которая раньше называлась “Alblasserdan” – если мне не изменяет память), положил старенькую натруженную руку на Мишкино плечо, кинул вверх свой прищуренный взгляд, какой современные моряки уже утратили, приосанился и твердо, голосом пророка Илии (когда Кузмич выпивал, в нем всегда просыпался пророк) сказал:”Ты еще на таких поработаешь, сынок!” – Вот и сбылось пророчество старого кочегара.
Не успел переступить комингс*, как старпом “обрадовал” своей просьбой:
-Понимаешь, одну уборщицу пришлось списАть. – начал чиф из далека – замуж ей приспичило, а замену не прислали. Обещали, но не прислали, поэтому мы передвинем дневальную в уборщицы, а ты, если не возражаешь, подневаль до Питера и назад. Пару недель, не больше. Таисья Павловна будет тебе помогать, а команду я предупрежу, чтобы не бузили, если что-нибудь будет не так. У меня только одно требование – главное, чтобы посуда была чистой, и буфет сверкал как у кота орехи. Караси?
Вы ещё не знаете, любезный мой читатель, да и Мишка тоже тогда еще не знал, что с этой последней фразой-вопросом, вскользь оброненной старпомом, он, и мы с вами, уже косвенно прикоснулись к легендарной и незаурядной личности, ходячей морской энциклопедии, человеку-воплощенной поэме и…не побоюсь сказать – будущему другу и наставнику Мишкиной морской юности, боцману Семену Терентьевичу с развеселой фамилией ШаранкО, которая ему очень шла, и за которым по пароходству вился шлейф слухов о его приключениях, удивительно-пародоксальных случаях, автора всяких-разных высказываний и афоризмов. “Караси”, между прочим, в его словаре, ни что иное как – “you are see?” Но вооружимся легким терпением.
Мишка, конечно, понимал, что “без него его женили” и его согласие, в принципе, никого не интересует.
Белокура, остроноса, с чистыми голубыми глазами и легким румянцем на щеках, в расцвете сил и слегка “при теле”, Таисья Павловна, – дневальная, которую “перевели” в уборщицы, – ввела счастливчика в царство сверкающих мельхиоровых супниц, нержавеющих заварных чайников, нехитрых чумичек, тарелок, кружек и прочих утваристых прелестей.
_________________________
комингс* - порог


Наш герой хоть и лихо, но без особого энтузиазма засучил рукава, и в первый день разбил, к удивлению старпома, не очень много тарелок и кружек.
-Если ты будешь усердствовать не более этого, то пару недель мы протянем. – сказал с уверенным сарказмом седовласый чиф. Какое заблуждение! Ну откуда ему было знать, что Мишка ужасно везучий на всякие-разные превратности судьбы!
Судно новичку очень понравилось. В нем еще сохранились заводские запахи свежей краски, лака, пластика. Чувство новизны, уюта и комфорта, невольно охватывало каждого, кто поднимался на борт.
В Японском море сильно штормило, но Мишка крепился, терпел. Прошли пролив Лаперуза, вышли в Охотское море и тут их прихватила настоящая разъярённая стихия – “открылись все окна бездны”. Завтрак он ещё кое-как накрыл, но к обеду кормильца скрутило окончательно.
Таисья Павловна убирала в помещениях, и хлопотала в буфете, а он, болезный, перевесился в немощи своей через планширь и безудержно страдал за борт. Не найдены еще те слова, которыми можно было описать его мучения. Порой ему хотелось только одного – бултыхнуться в разъярённую пучину на съедение рыбам и ничего ни видеть, ничего не чувствовать.
Когда волна подбрасывала судно вверх – тело наливалось свинцом и его, словно кучу мокрой ветоши, приклеивало к палубе. Взлетев под самые небеса, палуба на мгновение замирала и, затем, падая вниз, уходила из под ног. Тело становилось легким, невесомым; все внутренности прижимали сердце высоко к самому горлу, где оно трепыхалось и колотилось как некогда птенец синички в его детских руках. Хмурые тучи низвергали на свинцовые воды бездну дождя, которую разъяренные волны, в свою очередь, яростно пытались зашвырнуть обратно на низкие, мрачные небеса. Веселые горки не прекращались ни на минуту и выматывали организм, и особенно желудок, своим размеренным хладнокровным постоянством. “Только до Петропавловска! Только ухватиться за берег! Только ступить на твёрдую, родимую почву, а там ищите-свищите!” – колотилась одна единственная мысль в его несчастном, затуманенном мозгу. Пошатываясь, с трудом дотягивал до каюты, но едва успевал распластать своё горемычное тело на койке, как всё та же неудержимая сила влекла его опять к борту.
Холодные брызги освежали позеленевшее лицо, дышать становилось легче, но через некоторое время пытка опять начиналась сначала; ночью, все-же, удалось немножко забыться коротким, кошмарным сном.
Измотанный безудержной морской романтикой, ослабший душевно и физически; утром страдалец прибрёл в буфетную, где Таисья Павловна и буфетчица, Надежда Константиновна уже накрыли столы и заставили “ходячую тень” съесть немного картофельного пюре с малосольной капустой. К его немалому удивлению, – слегка полегчало, даже показалось, что ветер убился и волна уменьшилась. Рабочий день прошел в относительном благополучии; на следующий день стало ещё лучше, а там и приход в порт.
Изображение Изображение
Последний раз редактировалось LAst 02 ноя 2011, 19:04, всего редактировалось 1 раз.
Аватара пользователя
LAst
 
Сообщения: 38
Зарегистрирован: 26 авг 2011, 20:03

ну и...пошло-поехало...

Сообщение LAst 19 окт 2011, 17:17
IP:

В первый же день погулял по Петропавловску. Побродил около часовни. Постоял у памятника Лаперузу. Дни стояли чудные, осенние. Воздух был чист и прозрачен, а небо настолько нежно-голубым, что казалось, снежные вершины Авачи и Ключевской на его фоне были совсем рядом, и их можно было потрогать рукой, если дойти до конца улицы.
В один из дней, экипаж весёлой компанией ездил купаться в горячих источниках Паратунки, а вечерние набеги в кинотеатр окончательно развеяли и унесли в небытие пережитые мучения и кошмары.
Старпомовское “туда и обратно”, естественно, не оправдалось. После выгрузки судно направили в порт Ванино под погрузку леса на Японию. В Охотском опять прихватил сильный шторм, который, очевидно, и не прекращался, а наоборот крепчал пока судно разгружалось в порту, но Мишка уже переболел и был в полном порядке.
Команда в основном состояла из добрых малых при возрасте и со стажем: шутники, весельчаки и балагуры. Многие работали на судне с приемки, притерлись друг к другу и жили веселой дружной, хотя временами и противоречивой, семьей. Обладая незаурядным живым воображением Мишка сразу же наделил самых характерных из них яркими романтическими биографиями.
Ужин закончился. Старательно вымыв посуду и аккуратно расставив кружки на влажную скатерть, накрыл их сверху еще одной, ( чтобы при ударах волн не вспорхнули и не улетели ) усталый труженик навострил лыжи в “солому”. Но неожиданный, сильный удар “по зубам” подбросил судно и оно медленно завалилось на левый борт.
Кружки приподнялись вместе со скатертями, стали подползать на край и чинно, стройными рядами выпадать из подстраховочного сандвича через бортик на палубу. В парнишке проснулся вратарь, и, как бывало в детстве, при угловом ударе, он вытянул руки и кинулся на “мяч”, но было уже поздно; удалось спасти только половину – пропущенный гол рассыпался по “полю” звонким бисером.
Как известно, беда, эта коварная тётка, не приходит одна – следующий удар прикончил добрую половину тарелок. Вся палуба была усыпана фарфоровыми осколками, в которых прозорливый философ разглядел плоские, лишенные малейших признаков поэзии, сосновые доски для эшафота.Утром завтрак кое-как обеспечил, но обед сорвался, сопровождаемый высокими нотами возмущения соблазнительно дебелой поварихи. Нам неведомо как выглядело Вавилонское столпотворение: возможно, обед в столовой команды можно было сравнить именно с этим светопреставлением; нехватало ни тарелок ни кружек и он растянулся на два часа.
Второе блюдо остыло. Команда нехотя колупала вилками задубевшие котлеты, но сочувственно помалкивала. Недовольствовал за всех только старший электрик Петреченко: и вообще, забегая вперед, нужно сказать, что он преследовал своим пламенным негодованием нашего романтика на протяжении всей его умопомрачительной дневальной карьеры: то за неожиданно опустевшие перечницы, то за подсохшую горчицу, за отсутствие на столах салфеток, закаменевшую в салонках соль, то за посиневшие (вы еще узнаете о них всю горькую правду) мельхиоровые супницы; наредкость неугомонный, противный гурман!
После обеда чиф, грозный как угрызения совести и неумолимый, как судьба, размеренно вышагивал по каюте вокруг Мишки, размахивая своей огромной дымящей трубкой, напоминающей пресловутый топор палача какого-нибудь пронумерованного Людовика; шумел и кричал, как шумит и кричит раздраженный зритель галерки:
-Когда мущиной станем?! Когда мущиной станем?!
На робкое объяснение про удары волн и возражение, что меня, дескать, не этому учили, старпом схватился за голову:”О горе мне! Профессора прислали на мою седую голову! Может быть у вас и учённая степень в кармане завалялась, любезный?!” – и еще кое-что, о чем лучше здесь умолчать.
Вдруг, неожиданно остыв, на секунду задумался и сказал:
-Ладно, на первый раз хватит. Пойдем, там, в гладИлке, списанная утварь ещё осталась, добротная, помнится. Покопайся, выбери, что нужно.
И действительно, в запасной каюте, в районе гладилки, было полно тарелок и кружек.
-Ну эти покрепче будут,..пожалуй. – Старпом повертел в руках огромную, толстостенную кружку, потрогал большим пальцем левой руки правый ус, – и, главное, много, бей – не хочу, – деловито заключил он. – А на Петреченко не обижайся, он мужик неплохой. Потерпи ещё немного. Ну дерзай!
В Ванино ждала хорошая новость. Прибыла подменная команда на судно, которое задерживалось по причине шторма, и их временно приютили. В команде была и подменная дневальная, которую чиф попросил “помочь хлопцу в буфете”.
Она ловко и складно взялась за дело, а хлопец с моряками пошёл в увольнение на берег. По пути спросили у грузчиков как пройти в кабак, на что грузчики смеясь сказали:”Выйдите за проходную – Владимир Ильич вам укажет”.
За проходной, на огромном художественном полотне, вождь, классически вскинув правую руку, вытянув её широким жестом, категорически утверждал:“Верной дорогой идёте, товарищи!”
По городу прошлись вместе, но в ресторан Мишку с собой не взяли.
-Рановато тебе ещё. – сказал боцман и отправил с покупками на пароход, где его застала картина вопиющая и, даже, где-то по большому счету –душераздирающая.
Его помощница самозабвенно драила мельхиоровые супницы. Да-да, те самые, – кто их только придумал, – пресловутые, традиционно судовые мельхиоровые супницы. БОльшая часть содеянного уже висела на крючочках и сверкала как новенькая, другая часть покорно ждала своей участи.
-Ты что натворила! Кто тебя просил! Ты хоть соображаешь, что ты сделала!? – набросился он на неё. – Приходят тут всякие!
Бедная дневальная опешила от такой благодарности. Но быстро очнувшись, искусительница, в свою очередь, напала на него:
-Да ты что! Ты посмотри! Они же у тебя все чёрные!
-Ну и что? Все уже привыкли. Ты пришла и ушла, а мне потом расхлёбывай! Опять драить! Иди отсюда! Иди! И чтоб я тебя здесь больше никогда не видел!
Она покрутила пальцем у виска, фыркнула и обиженно удалилась.
Немножко остыв и поняв, что сделал глупость, король чумичек подошёл к двери каюты, потоптался и постучал:
-Послушай, Вера,.. ты…это…извини меня, я малость погорячился, нашло…ну если хочешь – почисть и остальные. – сказал он помощнице.
-Не хочу! – отрезала та, захлопнув дверь.
Эти дурацкие мельхиоровые кандалы придуманы исключительно для издевательства над обслуживающим персоналом. Специально для того, чтобы он не знал ни сна ни отдыха, чтобы обратить его в Сизифа, в библейского мула, и чтобы жизнь ему не казалась медем. Едва успевал почистить их, как они опять начинали темнеть; лёгкий серебристый цвет переходил в цветА побежалости, затем голубел, синел, и превращался в воронёный цвет. На смышленый, критический взгляд, – отличный цвет! Вкус борща и супа нисколько не страдает от внутреннего цвета посуды. Снаружи блестят! – что ещё нужно?!
Только-только команда привыкла к этому практичному и даже, по его мнению, загадочно-таинственному цвету, и на тебе – всё сначала.
-Прислали на мою голову! Чистюля! Епитимия длинноногая! Теперь остальные самому придется драить! – не мог он никак успокоится.
С томиком Багрицкого, добытого в городе, раб пищеблока прилег на диван и так задремал, что чуть было не проспал выход на плантацию. Когда проснулся, – как пуля, полетел наверх.
Столы в столовой уже были аккуратно накрыты, начищенные до блеска супницы ласкали взгляд, но возмущали сердце. Опрятная и принаряженная“чистюля” вовсю хозяйничала; легко порхая с подносом из камбуза в столовую и обратно, кинула на ходу:
-Можешь отдыхать, – я сама справлюсь.
Действительно, на сегодня тут делать ему было нечего – хоть какое-то утешение.
Рейс был интересным и увлекательным: первая встреча с загадочной и экзотичной страной восходящего солнца, да и вообще с заграницей. Мишка в свободное время толкался среди грузчиков, общался с ними, используя универсальный словарь жестов и слов понятных только иностранцам да ненормальным. Записывал в блокнот употребительные японские слова, угощал сигаретами, и с любопытством наблюдал во время обеденного перерыва, как ловко они успевают своими палочками за едой. Японцы располагались на обед в курилке, в “красном уголке”, а то и прямо на палубе в коридорах: ставили на сумки или просто на колени свои алюминиевые подносы со множеством углублений в которых была различная пища, приправы и специи; многие из них запивали еду мелкими глотками разогретого сакэ. Мишка отметил, – размеры подноса и обилие в нем углублений явно противоречило расхожему мнению о том, что японцы едят мало – все это враки, оказывается.
Среди грузчиков были и бывшие самураи, которые с гордостью повествовали ему о том, как они в сорок пятом, лихо строчили по “ совеским товарисям.” На что Мишка, в свою очередь, не менее красочно живописал им , как они потом, с позором, делали себе свое самурайское харакири.


В городе Фусики, в маленькой овощной лавке, разговорился с бывшим военнопленным советского лагеря, который: «Хабаровска, комиссар, Краченка, вырасил агурец, пами…пами-дари…и другие овоци.»
-Ну и как, понравилось тебе у нас?
-Нет. КУсать мало-мало, работа ната много-много…
Мишка намеревался купить яблок, но бывший узник сказал ему на ухо, что в этой лавке дорого и повел в другую, где подешевле.
Столько впечатлений! Идиллию портили лишь эти изощренные орудия пыток неизменно обрастающие жиром, тускнеющие, угрём выскальзывающие из рук. Это было настоящее мученичество без всякой романтики в качестве награды. Оковы обихода стали снится уже по ночам, как причудливое сплетение и нагромождение шедевров, могущее вызвать ненависть к кулинарному искусству и убить энтузиазм. Немыслимый авангард, как некое чудище, возникало у него под ногами по воле злого гения и вызывало на нескончаемый поединок.Он посыпал его солью, перцем, поливал горчицей, вооружившись машкой, начинал ожесточенно натирать вдоль и поперек, на что некий тайный шабаш, вдруг превращался в старшего электрика Петреченко – “неплохого мужика” – и старпомовским голосом гудел и вопрошал: “Когда мущ-щиной станем!? Когда мущ-щиной станем!?” Мишка не мог дождаться прихода в порт, а вместе с ним и долгожданной, желанной, если не сказать, вожделенной, замены – того дня, когда его, наконец, переведут в палубную бригаду.
С тоской и надеждой всматривался он в даль, взглядом узника замка Иф, пытающегося сквозь легкий туман рассмотреть в береговой черте очертания желанной свободы. Вряд ли кто-нибудь, даже из кругосветки, ждал прихода в родной порт с таким нетерпением.
Но рано или поздно награда все равно находит своего героя. Ранним солнечным утром судно прошло знакомый до последнего булыжника остров Скрыплева и вошло в долгожданную бухту Золотой Рог.
К причалу поставили сходу, слева от морвокзала, на то самое место, где когда-то Кузмич, исполнившись вдохновения, произнес свои пророческие слова.
Власти отработали, открыли границу. Свободные от вахт и работ члены экипажа, резво застучали каблуками по трапу и направили свои нетерпеливые стопы к теплым семейным очагам. Время близилось к обеду. Мишка, прикованный к галере камбузной цепью, в глубокой задумчивости, машинально, разбрасывал тарелки по чистой скатерти, раскладывал ножи, вилки и ложки.
Судно было наполнено различными звуками, голосами и отголосками, которые в рейсе не слышны из-за работы машины. С берега доносился перезвон движущихся портовых кранов, глухие объявления из динамика морвокзала, смех и обычная ругань докеров.
-Миха! встречай замену – у трапа ждет! – крикнул матрос Шпак, гласом радостного трубадура, проскакавшего мимо распахнутой двери. Вздрогнув от неожиданности, пилигрим и скиталец почувствовал, как что-то хорошее, тёплое и мягкое, словно босые пятки ребенка, пробежало по его измученной кулинарией душе. Радуйтесь небеса! Веселись и пой вселенная!

Молоденькая замена, опешила и от неожиданности выронила из рук чемодан, увидев летящего к ней по трапу и размахивающего мокрым полотенцем, ненормального в белой поварской куртке и колпаке-лепешке, орущего на всю акваторию бухты Золотой Рог радостным и восторженным голосом:”Р-р-ы-ыбонька ты моя-я-я!!”
Аватара пользователя
LAst
 
Сообщения: 38
Зарегистрирован: 26 авг 2011, 20:03

...кстати, о птичках...

Сообщение LAst 20 окт 2011, 17:57
IP:

Чиф включил Мишку в бригаду палубной команды и дал день отгула, который пролетел как сон, как утренний туман. Боцман прикрепил его к сэру Моррису, – так называл Мишка шкипера-Владимира, потому что тот обнаруживал во всем какое-то внутреннее достоинство, вытекающее из его природы или сознания. Жесты его были просты, но манера вести себя была внушительна. Шкипер был старше Мишки на десять лет, но они как-то сошлись и подружились; может быть потому что сэр Моррис больше всех сочувствовал ему на его кулинарной плантации и всячески защищал в периоды народных волнений и петриченковских бунтов, а может быть потому, что, несмотря на свой (по меркам юности – преклонный возраст) он был веселым, неисправимым романтиком. Мишка поверял ему свои мысли и планы и с милым юношеским чистосердечием спрашивал дружеских советов.
Незаметно пришла зима. В один из декабрьских дней, загруженное пиломатериалом, судно отошло от промозглого причала мыса Астафьева порта Находка к берегам далекой, солнечной Кубы и, посетив на обратном пути Японию, для пополнения судовых запасов, разгрузившись в Северной Корее, вернулось в союз опять только в конце мая.
Все рейсы советских судов к берегам далекой Кубы, в тропики, можно сравнить с перелетом птиц в теплые края; там, используя приимущества вечного лета, команда могла привести судно в порядок: подремонтировать палубные механизмы, ободрать ржавчину, которая появлялась везде как грибы после дождя, покрыть суриком, сурик покрыть специльной краской, иначе говоря, «запатентовать» все очищенные от ржавчины места и, в завершение, выкрасить от клотика до ватерлинии свеженькой краской.
Все было сделано еще на Кубе, где разгружались, грузились сахаром, догружались, перемещаясь из Гаваны в Антилью, Касильду, Кайбарьен. Палубу было решено покрасить после прохода Панамского канала, что и было сделано к величайшему удовольствию Терентича. Вся палубная команда, используя погожие деньки, набросилась с катками, кистями и за два дня сделала дракона самым счастливым человеком на всем белом свете.
Боцман, отродясь не знавший что такое мелодия, ходил и мурлыкал себе что-то под нос с таким видом, будто ему на голову свалилось какое-то наследство или орден трудового красного знамени. Глядя на него Мишка понял, что и палуба тоже может быть поэмой.
-Эх, Мишаня! – говорил Семен Терентич – не палуба, а невеста! – при этом так ласкал “невесту” своим боцманским взглядом, как будто по ней было рассыпано золото и драгоценные заморские камни.
Но не долго играла музыка и пели райские птицы в благоуханных висячих садах необъятной души Мишкиного друга и наставника. Альбатрос, глупая, прожорливая птица, облюбовал себе место на салинге мачты. Весь день пернатый пройдоха околачивался вокруг да около, рыбачил в полную загрузку, а с заходом солнца прилетал на излюбленное место, окончательно устраивался на ночлег и всю ночь щедро разбрасывал от-туда свои подарки.
Каждое утро боцман приходил на мостик уточнить с чифом фронт судовых работ, поболтать о том-о сем и каждый раз, глянув сверху на палубу, хватался за голову, раскачивался из стороны в сторону как шаман и выл при этом, как медведь в знакомом всем с детства произведении. Новое утро приносило с собой новые отпечатки ночной оргии в крупный и мелкий горошек, который ветер веером разносил до самой надстройки. За три дня вся палуба, крышки трюмов, брезентовые чехлы лебедок и такелаж надежно покрылись весьма непочтительным камуфляжем. Боцман уж и шумел на птичку и кричал, бросал в нее болты и гайки, но гастролеру все было по барабану: он сидел на салинге спокойно, как мытарь сидит на своем сундуке, и наблюдал за боцманом то одним, то другим глазом, наклоняя голову то влево, то вправо, иногда лениво взмахивал крыльями и невозмутимо делал свое нехорошее дело. А делал он его, надо сказать, обильно, мастерски, и не только под покровом ночи, но и средь бела дня. К разогретой жарким тропическим солнцем палубе, – и что самое возмутительное, – к брезенту и оснастке, шлепкИ пришкваривались быстро и надежно. Тугая струя из шланга и машка помогали плохо. Пятна вроде-как исчезали, но стоило поверхности высохнуть – они опять проступали то тут, то там нагло и неряшливо. Чиф старался успокоить дракона и советовал потерпеть, подождать когда птица улетит насовсем и закрасить все заново.
Но боцман, в сердце которого был только брашпиль,* слушать ничего не хотел и продолжал свои нападки на гастрономического негодяя. Горечь, гнев и негодование грызли его так, как жажда мщения грызет сердце буйному корсиканцу. Он подключил к процессу импичмента и Мишку, который, в свою очередь, решив подойти к делу творчески, с огоньком и вовсеоружии, принялся самозабвенно вершить из противогаза рогатку. Дело житейское, знакомое и поэтому спорилось в молодых, ловких руках легко и быстро. На завершающем этапе, когда овеществленная эпиграмма уже родилась и нехватало лишь последнего штриха, последней точки, ему в голову вдруг пришла блестящая мысль, а за ней вторая, еще более блестящая, сразу же обогнавшая первую. Чтобы оценить всю прелесть этой второй мысли, нам нужно вернуться немножко назад, к тому моменту, когда Мишкина новая роба стала уж совсем грязной и он, решив ее постирать, привязал к кончику и бросил за борт. Бросил и забыл, а когда вспомнил, то на кончике болтались лишь лохмотья.

___________________________________________________________________
брашпиль*- огромная лебедка для поднятия многотонного якоря, так же используется для швартовых операций. Исключительно боцманское хозяйство.



Все попытки задобрить боцмана еще на одну, ударялись и разбивались, как волны, об уже упомянутые скалы Пять Пальцев, о самое ходовое Сенино словечко:
-Нетутить!
-Так как же жить дальше, Семен Терентич?
-Еси кажный буить так стирать – никакой робы не напасёсся!
-Ну забыл! С кем не бывет!? Так разве ж можно удержать все в голове?
-А чё тибе там держать-та?
-Иронизируете, командир, и совершенно напрасно.
-Эко!
-Э-эко…я вот сейчас занят монографией об тараканах, а это тянет не меньше чем на золотой памятник…ну, в крайнем случае, на бюст.
-Чаво-о!?
-Правда, тут с исследовательским материалом загвоздка. Вот когда я был на «Гамове», там их тьма! Эскадронами по пароходу бегают! Там я с ними беспощадно боролся, изучал и, даже, пал жертвой, – один мерзавец укусил меня, – фу, какая гадость!..прямо сюда – Мишка ткнул пальцем в переносицу – самое уязвимое место философов и мыслителей. Каналья! Это же надо так озвереть! По причине голодного желудка уже на людей кидаются. Можете себе представить!? А размножаются пачками, такими вот, квадратными. Я положил несколько штук в стеклянную банку и накрыл стеклом. И что вы себе думаете, несговорчивый вы мой командир? Шестнадцать голов из одной пачки! А может быть и больше. Я прозевал, обнаружил только тогда, когда они уже стали протискиваться между стеклом и кромкой банки и разбегаться. Шестнадцать чуждых, несознательных элеменотов из такой, вот, маленькой подушечки! Оказывается они запакованы там, как страницы в книжке.
-Брешишь ты всё, Мишка.
-Да пусть меня Васькой зовут! А вот теперь представьте себе, филантроп вы мой прижимистый,..
-Миха, ты трепись да не зарывайси! А то я тибе, вона, совсем голым по миру пущу! Ишо и накостыляю! У мине ить не заржавеить!
-А что тут такого, Семен Терентич? Это вроде как благодетель, заступник, отец вы мой рачительный!
-Ну так прямо и говори, не выпендривайси! Прахвесор!
-Вот я прямо, так и говорю – представьте себе, Семен Терентич, что я приучу этих вездесущих и неистребимых паразитов грызть ржавчину. Каково! Это вам не ваши примитивные кирки и пресловутые шкрябки! Они тут такое натворят! Они тут горы свернут! Тогда весь наш советский флот будет самый нержавеющий флот в мире! А если еще и лапки в сурик обмакнуть..! Караси? Терентич, не упускайте свой шанс, так небрежно брошенный вам фортуной, спешите сократить расстояние к гению, перекинув к нему мостик в виде ничтожной робы; пока очередь не выстроилась.
-Дык уж дав твоему благородию и кирку и шкрябку и кандейку и с суриком. Можа ишо и пинка дать?
-Пи-инка-а…Эх Терентич! Как жаль, что вы не Мессия! Работать не в чем, командир!
-А эт?
-Это шорты! А когда похолодает…?
-Када похолодаить, тады и шибуршиться будишь. А наперед всида думай головой, а не сидалищем. Или таракан тибе у ней дырку проколупав?
-Э-эх, Семен Терентич, своим безответственным отказом вы убиваете во мне всю поэзию желаний и оскопляете полет моей фантазии. В век научно-технического прогресса, всеобщей и поголовной грамотности, вы даете пощечину всему нашему славному советкому флоту этим своим оппортунистическим –“нетутить.” Кто я такой без робы? Без робы я не личность и, даже не моряк! Недоукомплектованный плавсостав, – вот кто я без робы! Более того…
-Слухай поЕт, – бесцеремонно прервал вдохновенного обличителя боцман – ты кандейку и с суриком узяв? Узяв! Кирку, шкрябку узяв? Узяв! Ляти на полубак и хвантазируй тамо покуда я не нахвантазировав тибе “рыголету-бизде!”
-Семен Терентич, если вы имеете ввиду товарища композитора, то его звали мусье Бизе, а того, другого, который причастен к этой, к “хвантазии”, именуемой Риголето, – синьор Джузеппе Верди. Знаете, так слегка в нос: “синь-о-оре.” А если вы имеете в ввиду совершенно, так сказать, другую “хвантазию”, то она называется бидэ; честно скажу – никогда не видел, но читал в одной французской книжке…
-Миха, ишо одно слово, и я усуну твою умную голову вот у етот ктялок и с суриком.
-Терентич, это уже проза, а вам, как советскому командиру, такая угнетательская проза не к лицу. Эх! “Мне осталась одна забава: Пальцы в рот-и веселый свист;…”*
-Я те посвистю! - Боцман терпеть не мог и категорически запрещал свистеть на судне.
-Это Сереге. А мне осталось – залезть на брашпиль и застыть там немым укором вашему несознательному “нетутить” в позе Роденовского мыслителя…в шортах.
Когда дракон начинал обзываться “поЕтом”, это означало, что в его настроении появилась лёгкая зыбь. Мишка знал эту особенность и поэтому решил быстренько свернуть свои философские паруса и укрыться в безопасной гавани на полубаке, вверив свое вдохновение подружкам хорошей морской практики: кирке, шкрябке и старушке – маховой кисти.
И вот провидение послало ему случай.
-Семен Терентич, я прогоню птичку, а вы мне, за это – робу. Караси?
-Еси ты прогонишь етого му.., етого висельника, – я дам тибе две робы! – сгоряча, и потому опрометчиво, пообещал дракон.
-Отлично! Назначаю себя главнокомандующим и беру стратегическую инициативу по проведению операции в свои ежовые рукавицы! По рукам?
-По рукам! Тока как жа ты прогонишь? Можа сам на яго место сядишь!?
-Не-е, такой, с позволения сказать, анамнез мне не свойствен.
-Ет тебе у мореходки таким безобразным словам научили?
-Нет, Семен Терентич, это все дядя Изя, сосед и очень добрый доктор Айболит.
______________________________________________________________
“Мне осталась одна забава: Пальцы в рот-и веселый свист;…”* - С. Есенин


Всегда, когда мы, детвора, проворачивали во дворе свои нехорошие делишки, он, как бы обращаясь к кому-то, говорил: “ Увы, это не диагноз, это уже анамнез.” Мы расценивали его взыскующее изречение так – “Кроме укола нам уже ничего не поможет!” – шустренько “делали ноги”, и прятались за сараями, покуда он ещё не успел открыть свой грозный парусиновй саквояж с пугающим красным крестом. Но не будем отклоняться на пустяки от нашей генеральной линии. Для осуществления этой эпохальной операции – назовем ее условно ( чтоб никто не догадался) операция “возмездие” – мне ну-у-ужно…парочку ракетниц. Боцман было недоверчиво покосился на Мишку, но, все же, быстренько смотался к чифу и принес ракетницы. Мишка привязал к стартовым кончикам длинный линь и с ловкостью обезьяны кинулся на мачту.
-Куды! – остановил его дракон – А пояс!
-Да ладно!
-Вот я тибе…! Одявай!
-“Одявай, одявай…” – быстро одев пояс, Мишка вспорхнул на мачту, долго пристраивал-прицеливал оружие возмездия, наконец спустился, связал кончики вместе, и тут только до боцмана дошло, как все, оказывается, просто.
-Ну ты и хитер, Мишаня! И как жа ет мине самому в голову не пришло?
-Умные мысли всегда приходят в умные головы.
-Не груби старшим, салага.
-Семен Терентич, как вы могли такое подумать о фельдмаршале! У вас не голова, а…Ватикан. Я просто хочу подчеркнуть, что моя голова, несмотря на стиральную.., - или прачечную?..
-Разгильдяйскую..
-Ну не будте так суровы и несправедливы! - прачечную, Семен Терентич!..несмотря на означенную прачечную оплошность, - голова моя тоже не лыком шита. Ну вот и все. Теперь осталось только дождаться вашего “пикасо”.
-Миш, дай сюды кончики, я сам етого дристуна шурану.
-А робу?
-Шо ты за ету робу, как за титьку трусисся? Считай, что она уже на тибе.
-А вторая в рундуке!
-Нетутить!
-Две обещал, Терентич!
-Нетутить! И фатит мине тут яйсы морочить! Давай кончики!
Последний раз редактировалось LAst 10 янв 2013, 01:55, всего редактировалось 1 раз.
Аватара пользователя
LAst
 
Сообщения: 38
Зарегистрирован: 26 авг 2011, 20:03

эпилог

Сообщение LAst 21 окт 2011, 17:20
IP:

Весть о том, что Сеня будет пугать птичку быстро облетела пароход. Толпа зевак собралась на крыле ходового мостика наблюдать этот грандиозный спектакль театра одного актера, который им сулила прихоть судьбы.
Вечерело. Птица почему-то не прилетала; то ли чувствовала подвох –возмездие, то ли рыбалкой увлеклась, то ли совсем затерялась и пропала в безбрежных океанских просторах.
Боцман сидел под мачтой в кепке с большим жокейским козырьком и сам являл собой зрелище в зрелище. С высоты мостика был виден лишь огромный козырек; из под козырька выглядывал круглый, волосатый живот и сложенные калачиком кривые боцманские ноги. Козырек с сомнением качался с борта на борт, словно маятник медленных, неповоротливых часов. Время шло, а с его течением неумолимо гасла счастливая Мишкина звезда. Мысленно он уже стал прощаться с робой, как вдруг альбатрос появился с кормы и стал кружить над мачтой. Дракон застыл с кончиком в руке. Птица кружила вокруг мачты, прислушиваясь к тайным предчувствиям и садиться не спешила. Время все шло. Нетерпение, а с ним и напряжение все возрастали, переходя в жажду, нестерпимую жажду зрелища. Наконец искуситель тяжело и грузно опустился и стал устраиваться по-удобнее.
На мостике воцарилась гнетущая тишина, которую нарушала лишь размеренная работа машины и шипение пузырьков на гребнях волн, лобзающих борт судна.
Сеня медлил. Тишина стала словно еще глубже. Альбатрос втянул шею и, по всей вероятности, стал погружаться в блаженную дрему, облегчающую чревоугоднику тяжкий труд переваривания дневного улова.
Зритель стал нервничать, подавать знаки руками, прилаживать ладошки и шипеть: “Дергай! Да ну дергай же ты!” – Боцмана словно заклинило. Он сидел, как индийский заклинатель змей, как будда в кепке, и не шевелился.
Мишка, измученный зудом нетерпения не выдержал:”Робу зажал, Терентич!?”- крикнул он в сторону мачты, сложив ладошки трубой. Боцман как бы очнулся, медленно приподнял руку с зажатым в ней кончиком и резко опустил.
Два ослепительных шара взвились одновременно друг другу навстречу со страшным шипением, пересеклись прямо над птицей и разлетелись в разные стороны, оставив в сумерках два перекрещенных следа. От неожиданности птица ошалела и камнем свалилась вниз. У самой палубы, однако, вдруг вспомнила про свои крылья, замахала ими часто, беспорядочно и, медленно поднявшись, буквально в сантиметрах над ходовым мостиком, скрылась в сгущающихся сумерках. Мостик захлестнула волна оваций. Зрелище получилось, и получилось славное, впечатляющее. Главный исполнитель, едва поднявшись на мостик, был награжден большой зрительской симпатией и восторгом. Его похлопывали, пощипывали, тузили, над ним подшучивали. Он сиял и сверкал как начищенная рында.* Альбатрос, разумеется, больше не появился. Мишка получил обещанные робы. За второй комплект дракон, все же, заставил его закрасить злополучные пятна.

_______________________
рында* – судовой колокол.



От виновников боцманских страданий и, в то же время, триумфального бенефиса, не осталось и следов, а сюжет “О том как Сеня перепугал птичку” вошел в летопись устного былинного наследия пароходства и его окрестностей. И еще не раз доводилось слышать эту оду флотскому бытию, дополненную и расширенную, по мере пересказа, обросшую мелкими деталями и невероятными подробностями, которые автору не посчастливилось наблюдать, даже будучи свидетелем, участником и, в некотором смысле, скромным постановщиком незабываемого спектакля.
***
Где вы теперь, мои милые друзья? Куда ушла наша наивная юность? В какие края, в какие дали? Куда увели её жизни пути-дороги? А может быть она никуда и не уходила, а осталась там, у синего моря, на высоком скалистом берегу: то покрытого россыпью весенней акварели, то утопающего в лучах ласкового солнышка; омываемого жестокими осенними штормами и обдуваемого шальными, колючими ветрами. Встречает и провожает суда и корабли, смотрит за дальнюю кромку туманного горизонта, улыбаясь чистой, трогательной улыбкой, не замечая скользящих по щеке трепетных росинок солёных волн, или робких капель дождя, сладких и упоительных как жизнь.
***
Аватара пользователя
LAst
 
Сообщения: 38
Зарегистрирован: 26 авг 2011, 20:03

ДЕДОК

Сообщение LAst 26 окт 2011, 18:05
IP:

Много на свете стран, много городов, еще больше перекрестков и переходов. Много правил дорожного движения, а непутевых пешеходов и водителей – кто их считал?
Которое из этих моих заключений верно, здесь не место гадать. Я просто предлагаю вашему вниманию небольшой рассказ, а в подтверждение его правдивости могу провести вас по пешеходному переходу через Виа Мультедо ди Пельи древнего Итальянского города Генуя – по переходу, который, несомненно, запомнился нашему старшему механику на всю оставшуюся жизнь. (Дай Бог ему здороья и долгих лет)
В то достопамятное время, о котором пойдет речь, я учился заочно в Херсонской мореходке, и флот приютил меня учеником радиста на судне, что бегало по средиземноморско-европейской линии.
В упомянутом мною, порту Генуя, мы с практикантом-мотористом сошли на берег в увольнение во главе со старшим механиком – дедом. Это был весь такой кругловатый, курчавый, косолапинький, вечно озабоченный, потно-устремленный паучок,… такой…в общем – коренной одессит. Утомил он нас своей эзоповской отоваркой и сам бедняга выдохся. У него в кармане, конечно, кое-что было, чего у нас, практикантов, было немного: так, на пару порций мороженного. По этой простой причине мы пребывали в том первозданно-поэтическом состояни, когда желания и помыслы ещё не отягчены меркантильной прозой отоварки, душа распахнута миру как церковные врата, стремления столь же наивны и прекрасны, сколь наивны и прекрасны были наши растопыренные уши, округлённые глаза, и отвисшие нижние челюсти; нам бы на красОты исторические поглазеть, на иностранных итальянских граждан, на бурную и кипучую заморскую жизнь, а ему, умудрённому и обременённому, естественно, лавки разорить.
И отпустил бы он нас с миром, чтобы мы у него тут под ногами не путались, да нельзя, никак “низя” – инструкция предписывала передвигаться по заграничной территории мелкими группами, по три (не два и не четыре, а именно три) человека. Вот мы и ходили, тыкались в него, как вислоухие щенки.
Группы увольнения! О, это чиновнично-коммунистичнское изобретение! Ни правило, ни закон – инструкция!
Списки увольнения членов экипажа составлялись комиссаром накануне, в кромешной конспирации, и процесс этот, был для него каждый раз важен, тяжек и мучителен: “Как бы так их рассовать, чтобы они не спелись!”

Старшим группы, ее ядром, обязательно должен был быть член командного состава, командир, головой отвечающий за двух, прикрепленных к нему рядовых протонов.
Члены группы обязаны были держаться кучно (ни расходиться - ни распыляться), ходить гуськом, дыша друг другу в затылок.
Если у одного члена была нужда купить необходимую вещицу, сувенир, или просто “нужда” – два других члена должны были терпеливо дождаться завершения и продвигаться дальше согласно инструкуции.
Трагикомичный случай произошёл, как-то, во время стоянки в порту столицы Канарских островов с несколько витиеватым, но поэтичным названием – Санта Круз де Тенерифе, впрочем, это уже было на другом судне, в другое время, но случай этот весьма примечательный и, в некотором роде – парадоксальный; думаю, вам, любезный мой читатель, будет интересно.
Вопреки всем инструкциям, в увольнение пошла группа из четырёх человек: доктор – старший группы, дневальная, буфетчица и матрос. Ну небыло ни лишнего командира, ни лишнего члена, чтобы сколотить ещё одноу группу, а стоянка, между прочим, короткая: утром пришли – к вечеру ушли, поэтому так получилось, в виде исключения.
Походили они побродили, и пришла к судовым дамам эта самая житейская нужда, которая приходит не тогда когда нужно, а тогда когда ей приспичит.
Спасительное место для “нужно” было расположено в доме клиновидной архитектуры на углу клиновидного квартала, каких в этих древних заморских городках великое множество.
Буфетчица и дневальная нырнули в здание, а доктор с матросом присели на железные перильца, отделяющие тротуар от проезжей части, и неспешно закурили.
Поправив прически, женская половина группы вышла из помещения и, не обнаружив там вторую половину группы, прислонилась в недоумении к железяке, как было сказано, отделяющей тротуар от проезжей части.
Помня чёткий наказ инструкции: если член группы отстал от основной группы, или потерялся, то должен оставаться на месте, там где произошла потеря, и ждать, до тех пор, пока его товарищи опять его не обнаружат – то есть, ждать до посинения; женщины решили замереть и не двигаться.
Стоят кумушки судачат, не скучают, а тут комиссар с капитаном идут себе, не о чем таком не думают, и надо ж! пред их ясны очи – жуткая картина: две советские гражданки, одни одинёшеньки во враждебном капиталистическом окружении и, – что самое возмутительное, – понятия не имеют где их командир!
Завернув за угол высший комсостав одеревенел от неожиданности! – два недостающих моряка, как наседки сидят на жердочке и мирно беседуя покуривают, потеряв самую элементарную бдительность, и ни сном ни духом, как говорится, о своих бесхозных соотечественницах за углом (кто же знал что в этом провокацонном сортире два выхода и все в разные стороны; один на одну улицу а другой на другую).

Долго ещё комиссар носил в зубах, – на каждом общесудовом собрании, –злополучную четвёрку.
Не знаю, этот ли случай был причиной, или ещё какой, но только вскоре вышел циркуляр по пароходству, (закрытый разумеется) предписывающий не включать в состав группы два члена команды женского пола одновременно.
Но вернёмся в Геную, на широкую оживлённую улицу, которую предстояло перейти; мы с приятелем перебежали на зелёный, а дед замешкался с мешками и припозднился, на красный прошмыгнул, и надо ж! на его бедную, затУрканную подсчётами и выкладками голову – свисток сеньора полицая:
-Buon giorno!(не сам проезжал этот незванный кАпо в ненужное время, в ненужном месте, нелёгкая его принесла)
-Бонжорно! – выпалил стармех.
-Infrazione del codice della strada! – куда яснее (хотя слова непонятные…влип, в общем)
-Соно страньеро* – прокудахтал дед, пытаясь умилостивить полицейского своим железным аргументом и дурацкой улыбкой. Видно было, что страж решил, как говорится, взять быка за рога, но не тут-то было! Как не пытался полицай втолковать иностранному страньере про “amenda, multa, una kontravenzione” – то немногое, что мы могли уловить – одним словом, про штраф, всё было бесполезно: дед продолжал настаивать на своём “соно страньере”. Особенно после того, как чуткое ухо нарушителя уловило потенциальный размер пробоины угрожающей его кошельку.
Измученный своей итальянской жестикуляцией, полицейский взмок хуже нашего незадачливого стармеха. Другой бы плюнул и уехал, но какая-то тайная демоническая сила опять и опять кружила блюстителя вокруг нашего паукастого страньеро.
Наконец, внезапная коварная мысль посетила его настырную иноземную голову:
- Guarda! (Смотри!) – показал он пальцем на красный светофор – Rosso! (красный!) – Stai fermo! (Стой и не шевелись!) – загорелся зелёный:- Guarda! Verde! (Видишь! Зеленый!) – продолжал драматически тыкать указующим перстом потомок гарибальдийца – Andiamo! (Пошли!) – и повёл он нашего покорного коробейника на противоположенную сторону улицы; там постоял, дождался зелёного и перевёл обратно на эту, затем опять на ту.
Злостный нарушитель правил дорожного движения катался за стражем по переходу на своих ножках-колёсиках с охапкой разноцветных пластиковых чувалов туда-сюда, сюда-туда.
Потоки пешеходов сменяли друг друга. Лавины машин, мопедов и прочего общественного транспорта, двигались то быстро, то медленно, то совсем замирали.
Солнце, как пылающая и негодующая душа нашего несчастного стармеха, неумолимо восходило к зениту своего дневного пути.
Мы с приятелем, уставши ждать конца экзекуции, расположились на крохотной лужайке подле рокового эшафота.

Полицай устал сам, вконец загнал бедного моряка, который теперь был похож на взмыленного библейского мула, неутомимо вращающего мельничный жернов. Наконец, довольный и удовлетворённый истязатель похлопал нашего страдальца по плечу, устало упал в машину и удалился.
_____________________
*Sono straniero - я иностранец
***
Аватара пользователя
LAst
 
Сообщения: 38
Зарегистрирован: 26 авг 2011, 20:03

След.


  • Advertisement

Вернуться в Кают-компания

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 6